Совершенно законным выглядел вопрос, которым задавались многие в ту пору в Америке: каким путем пойдет и дальше рабочее движение, и другой, с ним связанный, – какая судьба ожидает либеральную традицию? Дилемма, стоящая и перед тем и другим, конечно же, имела одинаковые корни – происходившие глубокие сдвиги в экономике и политике, внутренней и мировой. И именно поэтому верх наивности – считать (как это делает, например, Л. Харц) чисто пропагандистской уловкой поборников «нового курса» (и в рабочем движении, и в политических структурах) обращение к воинствующей антикапиталистической фразеологии с тем, чтобы скрыть их абсолютно стерильный, недоктринерский, отличный от европейского менталитет {87}. Идеологические проблемы действительно в конечном итоге переросли в технические, нравственно-этические. Однако все могло выглядеть в совершенно ином свете, если бы «рузвельтовская рецессия» 1938 года не была прервана начавшейся в Европе Второй мировой войной.
Глава V
«Карантин» для агрессоров или политика «умиротворения»?
Немного полемики
Внешняя политика и дипломатия Рузвельта, по мнению многих историков, была отмечена неопределенностью, противоречивостью и даже загадочностью. Уоррен Кимболл полагает, что Рузвельт лучше знал, что он не хотел, чем то, что он хотел. Джон Ламбертон Харпер, написавший прекрасную книгу о трех выдающихся фигурах в галерее американских дипломатов ХХ века (Франклин Рузвельт, Джордж Кеннан и Дин Ачесон), в следующих словах описывает восприятие Франклина Рузвельта как личности и государственного деятеля его биографами и историками: «Более чем пятьдесят лет историки и биографы находились под впечатлением изменчивых – если кому-то нравится, скользких – качеств рузвельтовской личности. Фрэнсис Перкинс называла его «самым сложным человеком из всех, кого я знала»; Тед Морган – «созданием-хамелеоном»; для Фредерика Маркса он был «сфинксом»; для Джеймса Бёрнса – двойственной натурой; для Уолдо Хейнрикса – «самым уклончивым и неискренним из всех американских президентов». Кеннет Дэвис ищет ключ к пониманию Рузвельта «в его внутренней убежденности, что он был избранником Всевышнего»; Джефри Уорд – в буколическом окружении юных лет, проведенных в долине Гудзона. И никто не может реально претендовать на то, что сумел проникнуть «в темный лес его внутреннего содержания», если употребить известные слова Роберта Шервуда» {1}.
Все эти характеристики могут быть безоговорочно отнесены к довоенному периоду рузвельтовской дипломатии, чей скрытый подтекст до сих пор остается неуловимым для многих исследователей, порождая споры и прямо противоположные оценки. Попробуем, однако, идти за логикой событий и за логикой исторического объяснения в точках их пересечения с тем, чтобы уяснить важные (хотя и не все) моменты в мотивации Рузвельта в годы предвоенного кризиса, чьи обострения удивительным образом совпадали с критическими для политической карьеры президента пиками напряженности во внутренней жизни его страны, могущими окончиться тотальным поражением, подсчетом потерь и похоронами надежд.
Говоря о внешнеполитическом курсе и дипломатии Рузвельта в контексте их приоритетных направлений, по-видимому, следует начать с того места из его инаугурационной речи 4 марта 1933 г., в которой он коснулся данного вопроса. Именно коснулся, потому что основное ее содержание было посвящено внутренним вопросам. Это диктовалось самой обстановкой. Кому-то могло даже показаться, что президент протягивает руку «изоляционистам» и открещивается от тех идей, которые были высказаны им в упомянутой выше статье 1928 г., Рузвельт говорил: «Наши международные торговые отношения, хотя и являются важными, тем не менее, принимая во внимание возникшую ситуацию, они имеют второстепенное значение рядом с вопросом о путях создания крепкой национальной экономики. В основу своего подхода к решению практических вопросов я положил принцип первоочередности. Я сделаю все, чтобы восстановить мировую торговлю путем международной экономической перестройки, но чрезвычайная ситуация, с которой мы сталкиваемся внутри страны, не может ждать, пока мы добьемся результатов в этой области». В 1944 г., когда речь зашла о создании Международного банка и ГАТТ, эти слова приобрели особое звучание.
Рузвельт ушел от рассуждений о резком ухудшении международной обстановки в связи с продолжающейся японской агрессией против Китая и приходом Гитлера к власти в Германии; он не затронул и традиционного для демократов вопроса о мерах по поддержанию всеобщего мира и разоружению. Назначение Р. Моли заместителем государственного секретаря также рассматривалось как явный признак преимущественно «внутренней» ориентации президента, стремившегося подчинить все ресурсы правительства оздоровлению экономики. Но в то же время это косвенно указывало, что у Рузвельта из головы не уходила идея найти способы воздействия на мировую экономику с тем, чтобы положить конец хаосу. Но только косвенно и вполне вероятно потому, дабы не создавать себе трудностей в отношениях с изоляционистским крылом конгресса. Никто не мог похвастаться, что ему удалось проникнуть в хитросплетения рузвельтовской мысли. «Никогда не позволяйте вашей левой руке знать, что делает ваша правая рука», – говорил он своему обожателю, другу и министру финансов Генри Моргентау. «Какой рукой вы считаете меня, г-н президент?» – спросил Моргентау. Рузвельт ответил: «Моей правой рукой, но я держу свою левую руку под столом» {2}. Но внешне Рузвельт демонстрировал показное равнодушие к конфликтам за океаном, не боясь прослыть самым косным президентом-антиевропеистом. Своим соотечественникам он напоминал: «Демократия исчезла во многих крупных странах не потому, что их народам не нравится демократия, а потому, что они устали от безработицы и незащищенности…» Но что мог сделать на его месте другой?
Общественное мнение страны было наглухо зашорено изоляционистскими настроениями, оживление которых было связано с новым подъемом антиевропеизма и попыткой заново проанализировать причины вступления США в Первую мировую войну. Предъявленные сенатской комиссией Дж. Ная неопровержимые доказательства причастности американских производителей и торговцев оружием к подготовке Великой войны и их особой заинтересованности в участии в ней Америки на фоне невыплаты европейцами долгов еще более способствовали созданию в стране атмосферы неприятия активной роли США в международных делах. Какими бы побуждениями ни руководствовались сторонники такого подхода, в условиях, когда в Европе и на Дальнем Востоке уже существовали очаги новой мировой войны, объективно подобная позиция была на руку нацистской Германии и милитаристской Японии, строивших свою глобальную стратегию в том числе и в расчете на нейтралитет США, на их отказ поддержать усилия миролюбивых держав Европы в деле создания системы коллективной безопасности, в деле предотвращения расширения агрессии.
Механическое отождествление многими добросовестными пропагандистами изоляционизма ситуации, возникшей в период, непосредственно предшествующий Первой мировой войне, с периодом 30-х годов фактически приводило к поддержке большинством американцев законодательства о нейтралитете, в котором видели средство локализации назревавших конфликтов, орудие прямого давления на воинствующие элементы в Европе, выступавшие за решение международных споров вооруженным путем, пересмотром Версаля. Демократическое ядро широкого мирового пацифистского движения уже делало различие между целями, преследуемыми фашистскими государствами-агрессорами, и интересами тех стран, которые стали или могли стать объектом их агрессии. Однако до второй половины 30-х годов такое различие еще не воспринималось достаточно четко в сознании в целом антифашистски настроенного большинства американского народа.
Этим воспользовались сторонники политически ангажированного изоляционизма, те, кто требовал проведения правительством США такой внешней политики, которая была бы «равноудаленной» по отношению ко всем странам, но фактически имеющей прогерманский акцент. Они считали исторически справедливой реваншистскую идеологию фашизма, ратовали за предоставление «свободы рук» монополистическим группировкам США в определении ими сфер приложения капиталов и, наконец, довольно откровенно выступали за использование международных конфликтов в интересах сохранения баланса сил, дающего преимущества, прежде всего, транснациональным компаниям США. В острых дебатах по внесенному в конгресс законодательству о нейтралитете, развернувшихся с начала 1935 г., верх в конечном счете одержала именно эта тенденция. Принятая в конце августа 1935 г. обеими палатами подавляющим большинством голосов резолюция о нейтралитете содержала знаменитое положение о «мандатном» (обязательном) эмбарго на экспорт оружия из США, которое по существу ставило Соединенные Штаты в положение пособника вполне конкретного сильного и могущественного агрессора и противника его жертвы {3}.